Проблема духовности творчества
Великому князю Константину Константиновичу Романову повезло с преподавателем русской словесности. В 1873 году им стал замечательный русский писатель Иван Александрович Гончаров. Когда-то автор "Обломова" преподавал словесность в семье Майковых, из которой вышли многие литературно одаренные личности. Любимый его ученик Аполлон Майков стал выдающимся русским поэтом. Великий князь повторил судьбу Майкова, и хотя долгие годы тонкая, глубокая, проникновенная лирика августейшего поэта намеренно замалчивалась литературной наукой, сегодня стихи поэта, скрывавшего свое имя под псевдонимом К.Р., становятся известными широкой публике.
Своим литературным успехом Великий князь в немалой степени обязан Гончарову. Их отношения раскрываются в переписке 1884 - 1888 годов. К.Р. высоко ценил личное общение с писателем, часто приглашал его к себе во дворец, сообщал новости своей жизни и пр. Великий князь признавал серьезное влияние писателя на свое мировоззрение. Насколько он ценил свои отношения с Гончаровым, показывает его запись в дневнике от 8 ноября 1891 года: "Дома вечером засел читать письма покойного Ив<ана> Алекс<андровича> Гончарова. После его смерти его душеприказчики возвратили мне все мои письма к нему, кроме тех, которые покойный сам принес мне года 2 назад, боясь, что кто-нибудь ими завладеет". И тут же: "Когда-нибудь, не скоро, в печати эта переписка представит очень приятное чтение. Но исполню волю покойного, я, пока жив, не напечатаю ее" [1]. Надо сказать, что Гончаров не злоупотреблял августейшим вниманием и почти всегда старался избежать появления во дворце Великого князя, отговариваясь нездоровьем, старостью и пр. В то же время они встречались все-таки довольно часто, иногда и в присутствии Великих князей Сергия Александровича и Павла Александровича.
Стихи К.Р. начал писать в 1879 году. В январе 1884 года Константин Константинович просит Гончарова дать свой авторитетный отзыв на первый рукописный сборник стихов. К.Р. несомненно обладал замечательным поэтическим, и не только поэтическим, дарованием, верным и тонким художественным вкусом. Он был признанным знатоком живописи, театра, музыки, являлся талантливым композитором и пианистом. В его лирике, камерной по духу, проявляются искренность чувств, литературное мастерство, свежесть поэтического мировосприятия. Очень многие его стихи раскрывают религиозные переживания поэта. Таково, например, стихотворение "Молитва":
В первом же своем письме Гончаров отметил в стихах Великого князя "искры дарования". Впрочем, не желая кривить душой, романист отнюдь не захваливает молодого поэта. Вся их переписка показывает, что Гончаров строго и внимательно вглядывался в талант бывшего ученика, заставляя его взглянуть на свое творчество трезвым взглядом. В силу своего высокородного положения К.Р. рисковал быть встреченным слишком восторженными оценками. И действительно, такие оценки прозвучали. Достаточно сказать, что выдающийся русский лирик Афанасий Фет, на поэзию которого во многом и ориентировался К.Р., оценил поэзию Константина Константиновича чрезвычайно высоко. В одном из последних писем он даже сравнивает музу К.Р. с музой... Пушкина. Фет посвятил К.Р. стихотворение, в котором как бы избирает его своим поэтическим преемником:
Трепетный факел, с вечерним мерцаньем
Сна непробудного чуя истому,
Немощен силой, но горд упованьем
Вестнику света сдаю молодому.
Великий князь необычайно высоко ставил Фета как лирика, многому у него учился, но, к чести его, с гораздо большим вниманием всегда прислушивается к строгим и объективным оценкам Гончарова. Романист же в одном из писем обращался к К.Р.: "...Я указал Вам на графа Голенищева<Кутузова>, как на подходящего Вам более товарища по лире...". Константин Константинович был вполне честен перед самим собой, когда записывал в дневнике: "Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти, и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но, кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе...". Как мог Гончаров старался наставить своего ученика на правильный путь в литературе. В письме от 1 апреля 1887 года он обращается к К.Р.: "Из глубокой симпатии к Вам, мне, как старшему, старому, выжившему из лет педагогу и литературному инвалиду, вместе с горячими рукоплесканиями Вашей музе, хотелось бы предостеречь Вас от шатких или неверных шагов - и я был бы счастлив, если б немногие из моих замечаний помогли Вам стать твердой ногой на настоящий путь поэзии".
Как поэту К.Р., кроме Фета, были по духу близки такие лирики, как А.К.Толстой, А.Н.Майков, А.А.Голенищев-Кутузов. Это была "надмирная" поэзия красоты и высокого чувства. Но главным мотивом его поэзии, несомненно, является мотив любви к Богу. Как будто чувствуя, что мученичество не обойдет его стороной (сыновья Константина Константиновича - Константин, Игорь и Иоанн - мученически погибли от рук большевиков в Алапаевске вместе с преподобномученицей Елисаветой Федоровной), Великий князь постоянно возвращается к теме страданий Христа и страданий за Христа. Кроме стихотворной лирики, эти мотивы выразились в его драме "Царь Иудейский" и в поэме "Севастиан-мученик".
Чрезвычайно любопытны в переписке Гончарова и Великого князя как раз те моменты, которые соотносятся с религиозными мотивами поэзии К.Р. К 1880-м годам Гончаров, вопреки поверхностному мнению многих, предстает перед нами как глубоко воцерковленный человек, для которого Евангелие - не только первая по необходимости книга, но и руководство к ежедневной деятельности.
Как христианин Гончаров осмысливал и свою личную, и вообще литературную деятельность. Для него большой проблемой является, например, вопрос о возможности изображения Иисуса Христа в искусстве. В письме к К.Р. от 3 ноября 1886 года по поводу его драмы "Царь Иудейский" он размышляет: "Теперь прошу позволение перейти к последней беседе в прошлый понедельник. Возвращаясь по набережной пешком домой, я много думал о замышляемом Вашим Высочеством грандиозном плане мистерии-поэмы, о которой Вы изволили сообщить мне несколько мыслей.
Если, думалось мне, план зреет в душе поэта, развивается, манит и увлекает в даль и в глубь беспредельно вечного сюжета - значит - надо следовать влечению и - творить. Но как и что творить? (думалось далее). Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны, и сжаты в строгих пределах Евангелия и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах христианского учения, нечего, если только не идти по следам Renan: т. е. отнять от И<исуса> Х<риста> Его божественность и описывать Его как "charmant docteur, entoure de disciples, servi par des femmes"[2], "проповедующего Свое учение cреди кроткой природы, на берегах прелестных озер" и т. д., словом, писать о Нем роман, как и сделал Renan в своей книге "La vie de Jesus Се" [3]...Всем этим я хочу только сказать, какие трудности ожидают Ваше высочество в исполнении предпринятого Вами высокого замысла. Но как Вы проникнуты глубокою верою, убеждением, а искренность чувства дана Вам природою, то тем более славы Вам, когда Вы, силою этой веры и поэтического ясновидения - дадите новые и сильные образы чувства и картины - и только это, ибо ни психологу, ни мыслителю-художнику тут делать нечего... Сам я, лично, побоялся бы религиозного сюжета, но кого сильно влечет в эту бездонную глубину - тому надо писать". Этот главный вопрос - об изображении Спасителя в художественном произведении - Гончаров, видимо, помог решить для себя Великому князю. К.Р. очень деликатно подошел к этой проблеме. В его драме, изображающей последние дни земной жизни Иисуса Христа, о Нем лишь говорят персонажи пьесы, но Его Самого мы не видим. Опытный художник, Гончаров предусмотрительно предупреждает своего литературного ученика о возможности серьезных ошибок при обращении к религиозным сюжетам. Ведь с этой точки зрения его не всегда устраивала даже поэзия Пушкина и Лермонтова. В одном из писем он замечает: "Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим, величайшие из них: Пушкин и Лермонтов; тогда их лиры звучали "святою верою"... но ненадолго, "Тьма опять поглощала свет, т.е. земная жизнь брала свое. Это натурально, так было и будет всегда: желательно только, чтоб и в нашей земной жизни нас поглощала не тьма ее, а ее же свет, заимствованный от света... неземного".
С этих позиций обсуждает он с Великим князем и его поэмы "Севастиан-мученик", "Возрожденный Манфред", и лирику.
Поэма "Севастиан-мученик" была завершена Константином Константиновичем 22 августа 1887 года. Она является поэтическим переложением жития св. Севастиана, хотя и с некоторыми отступлениями. Житие это не слишком широко распространено на русском языке. Св. Севастиан родился около 250 года в Нарбонне, учился в Милане. Будучи тайным христианином, вступил в армию, чтобы быть полезным своим братьям-христианам во время гонений Диоклетиана и, по возможности, обращать в христиан язычников. Он так хорошо сохранял свою тайну, что император Диоклетиан назначил его командиром преторианцев в то самое время, когда епископ Гай провозгласил Севастиана защитником Церкви. Когда открылась его принадлежность к христианству, он был подвергнут жестоким мукам, от которых скончался. Христианке Люцине в сонном видении было открыто, где находится его тело, и она перенесла его в катакомбу в 288 году. [4]
Трудно сказать, чем именно поразило житие св.Севастиана Великого князя. Возможно, тем, что переложение позволяло Константину Романову развить в поэме автобиографические мотивы. Ведь дневники Великого князя дают представление о том, что он чувствовал себя в царском окружении не всегда уютно. Его внутренняя жизнь характеризуется некоторой нравственной оппозицией к власти. Это была "домашняя фронда". В Константине Константиновиче, в отличие от его двоюродного брата Великого князя Сергея Александровича, были ослаблены державно-государственные инстинкты: скорее он тяготел к частной жизни. Он каким-то образом пытается отгородиться от державных (и в то же время, как субъективно видится князю, - лично корыстных) интересов семьи Романовых. Его душа тяготеет к семье, к искусству, к общению с людьми литературного и артистического круга, к религии. В своем дневнике он записывает: "Меня в высших сферах считают либералом, мечтателем, фантазером и выставляют таким перед Государем. И он, думается мне, сам приблизительно такого обо мне мнения". В этом, несомненно, была доля правды. В стихах и дневниках Константина Константиновича (как, например, при описании событий 1896 года на Ходынском поле) слышны демократические мотивы. Иногда он даже начинает подражать Некрасову:
Умер бедняга! В больнице военной
Долго, родимый, лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал...
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать, -
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать!
("Умер")
Несоответствие своего положения и своей внутренней жизни князь, очевидно, считал своего рода "мученичеством". Во всяком случае, в поэме "Севастиан-мученик" проявляется не только религиозность князя, но и его скрытная "родственная" оппозиционность "высшим сферам". Именно о себе пишет К.Р., говоря о св. Севастиане:
Что людьми зовется верхом счастья,
То считал тяжелым игом он.
Но, увы, непрошенною властью
Слишком рано был он облечен!
В письме к Великому князю от 6 марта 1885 года Гончаров выражает свое мнение о другой капитальной вещи Константина Константиновича - поэме "Возрожденный Манфред", явившейся своеобразным поэтическим продолжением романтической драмы Байрона "Манфред". Если произведение Байрона завершается смертью героя, то К.Р. изображает загробные переживания Манфреда, его надежды, его стремление к Богу. Гончаров совершенно не согласен с авторским замыслом Великого князя. И притом не согласен как христианин, как церковный человек. К.Р. дарует своему герою Манфреду спасение. Бог прощает его грешную душу. Тема поэмы - Божие милосердие. Однако Гончаров призывает своего подопечного "трезвиться" и вспомнить, что Бог не только милостив, но и справедлив: "Я прочел возвращаемую при этом рукопись "Возрожденный Манфред" и поспешаю благодарить Ваше Высочество за доставленное мне удовольствие и за доверие к моему мнению.
Вам угодно, чтобы я отнесся к новому Вашему произведению "сочувственно и строго": отнестись не сочувственно - нельзя, а строго - можно и должно бы, по значительной степени развившегося Вашего дарования, но не следует, как по причине избранного Вами сюжета, так и потому, что Вам приходилось копировать Ваш этюд с колоссальных образцов - "Манфреда" Байрона и "Фауста" Гете. Не мудрено, что внушённый ими сколок вышел относительно бледен.
Извините, если скажу, что этот этюд - есть плод более ума, нежели сердца и фантазии, хотя в нем и звучит (отчасти) искренность и та наивность, какую видишь на лицах молящихся фигур Перуджино. - Но если есть искренность и наивность, то нет жара, страстности, экстаза, какие обыкновенно теплятся в уме и сердце горячо верующих, оттого и кажется, что это, как я сейчас сказал, есть более плод ума, пожалуй, созерцательного, но не увлечения и чувства. По этой причине - мало силы, исключая двух-трех монологов, один Аббата и другой - Астарты. Если бы, кажется мне, посжать, посократить, иные диалоги свести в одно - от этого исчезли бы повторения, и этюд выиграл бы в силе. Теперь он кажется - не свободно, без задней мысли начертанной широкой картиной художника, а скорее правильно, холодно исполненной задачей на тему о тщете земной науки и о могуществе веры в вечное начало и т. д.
Но тема эта, хотя и не новая, но прекрасная, благодарная и для мыслителя, и для поэта. У Вас она отлично расположена: душа, сбросившая тело, внезапно очутилась над трупом его; над ним горячо молится монах; бессмертная, "другая" жизнь уже началась: какой ужас должен охватить эту душу, вдруг познавшую тщету земной мудрости и ложь его отрицаний вечности, божества и проч.! И какое поле для фантазии художника, если он проникнет всю глубину и безотрадность отчаяния мнимого мудреца, все отрицавшего и прозревшего - поздно. Раскаяние по ту сторону гроба - по учению веры - не действительно: он, перешагнув за этот порог, должен постигнуть это, - т. е. что нет возврата, что он damnatus est (признан виновным - В.М.).
Вот это отчаяние одно, по своему ужасу и безвыходности - могло бы быть достойною задачею художника! Образцом этого отчаяния и должна бы закончиться картина! Пусть он погибает! Он так гордо и мудро шел навстречу вечности, не верил вечной силе и наказан: что же нам, православным, спасать его! Если же всепрощающее божество и спасет, простит его - то это может совершиться такими путями и способами, о каких нам, земным мудрецам и поэтам, и не грезится! Может быть, в небесном милосердии найдут место и Каин, и Иуда, и другие.
А у нас, между людьми, как-то легко укладывается понятия о спасении таких героев, как Манфред, дон-Жуан и подобные им. Один умствовал, концентрировал в себе весь сок земной мудрости, плевал в небо и знать ничего не хотел, не признавая никакой другой силы и мудрости, кроме своей, т. е., пожалуй, общечеловеческой - и думал, что он - бог. Другой беспутствовал всю жизнь, теша свою извращённую фантазию и угождая плотским похотям, - потом бац! Один под конец жизни немного помолится, попостится, а другой, умерев, начнет каяться - и, смотришь, с неба явится какой-нибудь ангел, часто дама (и в "Возрожденном Манфреде" тоже Астарта) - и Окаянный Отверженный уже прощен, возносится к небу, сам Бог говорит с ним милостиво и т. д.! Дешево же достается этим господам так называемое спасение и всепрощение!
За что же другим так трудно достигать его? Где же вечное Правосудие? Бог вечно милосерд, это правда, но не слепо, иначе бы Он был пристрастен!
При том же "Возрожденный Манфред" и в небо, в вечность, стремится через даму и ради нее и там надеется, после земного безверия, блаженствовать с нею и через нее, все-таки презирая мир. Но ведь он мудрец, должен знать, что в земной любви женщине, даже так называемой возвышенной любви, глубоко скрыты и замаскированы чувственные радости. Зачем же искать продолжения этого в небе, где не "женятся, не посягают" и где, по словам Евангелия, живут как Ангелы. Она, хотя возражает ему, что надо любить не ее одну, а все живущее, однако же уверяет потом, что она будет с ним вдвоем неразлучна. Эгоисты оба!"
В этом отзыве Гончаров предстает как богословски подготовленный, догматически мыслящий христианин, знакомый с учением Церкви не только в общих чертах, но и по учению святых Отцов. Романист напоминает о том, что примирение человека с Богом не сводится к тому, что человек "немного помолится, попостится". Гончаров как бы напоминает Великому князю, что в основе такого примирения и прощения грехов лежит покаяние, которое выражается не столько в словах раскаяния или даже молитве, посте, но в серьезном, драматическом для человека исправлении своей жизни. Именно эту серьезность и должна контрастно подчеркнуть та "опереточная" стилистика, к которой обращается Гончаров: "Один под конец жизни немного помолится, попостится, а другой, умерев, начнет каяться - и, смотришь, с неба явится какой-нибудь ангел, часто дама" и пр. Настоящее покаяние необычайно трудно. Преп.Марк Подвижник говорит по этому поводу: "Если мы и до смерти будем подвизаться в покаянии, то и таким образом еще не исполним должного, ибо ничего достойного Царствия Небесного не сделали" [5]. Гончаров никогда не ссылался на святых Отцов, никогда не обнаруживал перед кем-нибудь свою начитанность в богословской литературе, но, несомненно, был знаком с писаниями святых Отцов, что так ярко обнаружилось в данном случае. Совершенно справедливо и второе его замечание: о том, что "раскаяние по ту сторону гроба - по учению веры - не действительно".
Нет сомнения, что подобные замечания помогали Великому князю не только как поэту... Очевидно, что не только литература связывала автора "Обломова" и Константина Константиновича. Оттого-то такой симпатией к стареющему писателю дышат письма Великого князя: "Я боюсь, что мне никогда не удастся убедить Вас, что каждая строка из-под Вашего пера, не говоря уже про личные посещения, приносят и жене и мне только самое большое удовольствие и неподдельную радость. Никакие сильные мира сего не могут помешать нам встречать Вас всегда и неизменно с распростертыми объятиями, как милого и дорогого человека". Суть отношений Великого князя и Гончарова выражена в стихотворении Константина Константиновича:
И.А.Гончарову
Венчанный славою нетленной,
Бессмертных образов творец!
К тебе приблизиться смиренно
Дерзал неопытный певец.
Ты на него взглянул без гнева,
Своим величьем не гордясь,
И звукам робкого напева
Внимал задумчиво не раз.
Когда ж бывали песни спеты,
Его ты кротко поучал;
Ему художества заветы
И тайны вечные вещал.
И об одном лишь в умиленье
Он нынче просит у тебя:
Прими его благодаренье
Благословляя и любя!
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук, профессор Государственной академии славянской культуры, член Союза писателей России (Москва)
